Ездили мы и в лес, и на взморье, и в гости к Генри Блэку.
У матери Генри Блэка было две коровы. Генри помогал ей ходить за ними, убирал хлев и косил для коров траву. От него всегда пахло молоком и свежим сеном. Чтобы поспеть в школу, он вставал в пять часов и полтора часа месил ногами дорожную пыль.
Тетушка Эбигэйль терпеть не могла Генри Блэка. Она поджимала губы и с ужасом косилась на его толстые башмаки с присохшей к каблукам грязью.
- От этого мальчика пахнет хлевом, - говорила она. - Он тебе совсем не пара. Его мать простая молочница.
А мне очень нравилась мать Генри Блэка. Она была толстая, веселая, кормила нас простоквашей и ватрушками и никогда не бранила за то, что мы кладем локти на стол и едим ватрушки руками.
Не было ни одного школьника, который бы не любил четвергов и суббот.
Не было ни одного школьника, который бы любил воскресенья.
Каждое воскресенье, ровно в семь часов утра, тетушка, еще прямее и чопорнее, чем всегда, вся в черном с головы до ног, словно только что похоронила родную мать, выплывала в столовую. Из других дверей выходил дедушка - тоже в черном. Тетушка поздравляла нас с праздником и усаживалась за стол.
Дедушка не расспрашивал меня об уроках. Тетушка не бранила за оторванную пуговицу. Оба сидели молча и смотрели в свои тарелки. Я с надеждой оборачивался на шаги Китти. Но и у Китти было постное лицо. Китти торжественно несла перед собой на подносе огромный праздничный кофейник, серебряный, с завитушками, похожий на кладбищенский памятник.
Тетушка разливала кофе, и мы все так же молча выпивали свои чашки.
Обычно после кофе дедушка уходил к себе в комнату. Дедушкина комната совсем не похожа на остальные - тетушкины: в ней нет ни куколок, ни салфеточек. Стены, как в каюте, обшиты деревянными дощечками, и вместо картинок на них висят географические карты; кровать железная, походная, покрыта серым пледом; на большом письменном столе сложены в две стопки толстые книги в кожаных переплетах, на камине песочные часы, компас и подзорная труба.
Но в воскресенье дедушка не уходит к себе, он вздыхает и послушно идет за тетушкой в гостиную.
Тетушка раскрывает толстую Библию в зеленом коленкоровом переплете. Она целый час читает о разгневанных пророках, уличает кого-то в прегрешениях, грозит судом и страшной карою. «Горе непокорным сынам...»
Тетушка поднимает к небу сухую руку и сурово смотрит на меня и на дедушку. Мне начинает казаться, что непокорные сыны - это мы с дедушкой. А дедушка сидит в своем кресле, голова у него покачивается. Заснул.
Ж-ж-ж... - о стекло бьется большая муха с синей спинкой. «Ах, муха ты, муха, верно, и тебе здорово надоело слушать о пророках, которые все чего-то ругаются».
Но вот муха подобралась к форточке, нашла щелку и улетела.
«Повезло тебе, муха. Попробую-ка и я удрать».
Я тихонько встаю и на цыпочках направляюсь к двери.
- Том, ты куда? - спрашивает тетушка и опускает свою тяжелую Библию на колени.
- Тетушка, я только за платком...
- Стыдись, Том, платок у тебя в кармане.
Дедушка вздрагивает и открывает глаза.
- Вы уже кончили, Эбигэйль?
- Нет. Сядь, Том, на свое место и слушай слово Божие. Воскресный день должен быть посвящен Богу.
Я глубоко вздыхаю и сажусь в кресло.
«Хорошо, что этому Богу достаточно одного дня в неделю».
Наконец тетушка закрывает Библию.
- Готов ли твой урок катехизиса, Том? Дедушка проводит тебя в Воскресную школу.
Ну, что же. В Воскресную школу, так в Воскресную школу. Это все-таки веселее, чем слушать тетушкино чтение.
Дедушка тоже так думает. Он быстро встает и хватает свой цилиндр.
Мы выходим на улицу.
На заборе сидит уличный мальчишка и болтает ногами. Дедушка подмигивает мне.
- Что, Том, завидно тебе? Вот его так никто не заставляет посвящать воскресный день Богу.
В школе сидят на длинных скамейках мальчики и девочки. Все прилизанные, чистенькие, в праздничных платьях и курточках. У мальчиков постные лица, а девчонки расправляют оборочки и бантики. Этим только дай нарядиться. За бантик они согласны даже катехизис зубрить.
Возле Переца Виткомба есть свободное место. Я усаживаюсь рядом с ним. Разговаривать нельзя, мы только киваем друг другу головой.
Пастор Гаукинс два часа толкует нам о спасении души, и мы слово в слово повторяем за ним, как надо вести себя и как веровать, чтобы были праведниками.
-... Непокорных ждет Божья кара, - кончает свои объяснения пастор. - Праведные же войдут в селения Господни. Им предстоит вечное воскресенье.
- Перец! Перец! - толкаю я Виткомба в бок. - Никогда не будем спасать свои души. Ты только подумай: вечное воскресенье! Уж лучше прыгать у чертей на раскаленной сковородке.
Приближалось четвертое июля.
Четвертое июля - день независимости Америки.
В этот день во всех городах дома украшены флагами. Вечером в окнах и на балконах зажигаются плошки; с треском лопаются ракеты и рассыпаются в небе голубыми, красными, зелеными звездами.
За целую неделю до праздника вся наша школа сошла с ума. Никто из мальчиков не мог думать ни о чем другом, кроме петард, римских свечей и пистонов.
Пересчитывали свои карманные деньги, обсуждали, где продается лучший фейерверк, как достать побольше пороху.
Торговка яблоками и сладкими булочками, каждый день приходившая к нам в школу на большой перемене, уже две недели уходила назад с полными корзинами: мальчики копили деньги. Ради ракет и пороха мы все отказывались даже от орехов.